Пф. Тоже мне обидно...Обидно - это, когда одно из твоих альтер эго хочет тебя во сне подушкой задушить!
Я так устал. Жутко. Вымотан по самое не могу.
Вот сижу и курю. А в комнате и так душно. Чтобы открыть окно сил уже нет.
Достало всё это.
Нужно сделать себе кофе.
Даже наша чёрствая секретарша сегодня силком усадила меня на стул, протягивая зелёный чай и сказала, что я хреново выгляжу. А потом протянула мне сигареты и, перебирая мои волосы и отводя взгляд синих глаз, прошептала, что всё будет хорошо. Обязательно. Потому что я - особенный.
- Судьбе на это плевать, - резонно заметил я, - и богу. И меня, если честно, тоже это как-то не трогает. Даже если это правда. Что я "особенный"
И взгляд у неё больной. Обеспокоенный. А от объятий пахнет слезами, сигаретами и цветом отчаяния.
Ненавижу.
- На себя бы посмотрел. Ты за месяц последний сколько спал? Три часа? Десять? Да у тебя руки трясутся, а круги под глазами даже твой любимый тональник скрыть не может. Джокер, ты даже чашку в руках с трудом держишь! Или ты думаешь, мы не знаем, что ты почти не ешь?
Я говорю, что я не могу.
- Почему? - она почти кричит, а её губы дрожат.
Потому что самые счастливые сны, которые у меня были с десяти лет - в которых умираю я. Я боюсь. Не хочу спать. Потому что уже не знаю, где реальность, а где сон. Мне надоело видеть катастрофы, смерти, боль и отчаяние.
А еда это вообще запретная тема. Я ем. Но меня потом всё равно почти всегда вырывает.
А она говорит: "У тебя даже глаза выцвели".
Конечно выцвели. Я последние 2 недели вообще держусь только на таблетках, которые не продаются без рецепта, наркотиках и чистой силе воли.
Но я молчу.
- Ты должен сказать отцу. Ляг в больницу. Ещё немного - и ты просто умрёшь!
Ты думаешь, мой отец не видел, детка? Ему просто слишком похуй, чтобы он заметил. Он не видел моего состояния в двенадцать, так почему он должен видеть это сейчас?
Но я молчу.
Чашка падает и разбивается. И меня не остаётся сил, чтобы её держать.
Если я сейчас не вколю себе как минимум семь кубиков обезболивающего, - замечаю я, - тебе точно придётся меня откачивать.
Тебе не стоит беспокоиться, - говорю я, - со мной всё в порядке. Я не изнеженная девчонка, так что перестань.
И она говорит:
- Я знаю, что тебе не нужно сочувствие. Или жалость. Ты ведь ненавидишь, когда к тебе привязываются. Ты этого боишься. А потому отталкиваешь от себя людей самым болезненным способом - правдой. Только вот знаешь, ты лишь пытаешься. И у тебя почти никогда не получается. Потому что только полный дебил может не заметить того, насколько ты обо всех заботишься. Правда дебилов нынче много.
- Ух ты, - язвительно замечаю я, - я прямо мать Тереза. Причислите меня к лику святых, а то я обижусь! Не делай из меня нечто лучшее, чем я есть.
Я встал и ушёл.
Больше ничего не помню. Вот сейчас очнулся дома с сигаретой в руках и в кресле.
Мне нужен виски.
Заебало.
Мне нужна передышка.
А потом всё снова будет хорошо.
Так что я действительно не желаю ничего слышать об этом.
Мне не нужны ваши комментарии по этому поводу.
Просто нужно было излить душу.
Ещё чуть-чуть и я снова стану собой.
Только вот дотянусь до этого чёртово виски.
Вот сижу и курю. А в комнате и так душно. Чтобы открыть окно сил уже нет.
Достало всё это.
Нужно сделать себе кофе.
Даже наша чёрствая секретарша сегодня силком усадила меня на стул, протягивая зелёный чай и сказала, что я хреново выгляжу. А потом протянула мне сигареты и, перебирая мои волосы и отводя взгляд синих глаз, прошептала, что всё будет хорошо. Обязательно. Потому что я - особенный.
- Судьбе на это плевать, - резонно заметил я, - и богу. И меня, если честно, тоже это как-то не трогает. Даже если это правда. Что я "особенный"
И взгляд у неё больной. Обеспокоенный. А от объятий пахнет слезами, сигаретами и цветом отчаяния.
Ненавижу.
- На себя бы посмотрел. Ты за месяц последний сколько спал? Три часа? Десять? Да у тебя руки трясутся, а круги под глазами даже твой любимый тональник скрыть не может. Джокер, ты даже чашку в руках с трудом держишь! Или ты думаешь, мы не знаем, что ты почти не ешь?
Я говорю, что я не могу.
- Почему? - она почти кричит, а её губы дрожат.
Потому что самые счастливые сны, которые у меня были с десяти лет - в которых умираю я. Я боюсь. Не хочу спать. Потому что уже не знаю, где реальность, а где сон. Мне надоело видеть катастрофы, смерти, боль и отчаяние.
А еда это вообще запретная тема. Я ем. Но меня потом всё равно почти всегда вырывает.
А она говорит: "У тебя даже глаза выцвели".
Конечно выцвели. Я последние 2 недели вообще держусь только на таблетках, которые не продаются без рецепта, наркотиках и чистой силе воли.
Но я молчу.
- Ты должен сказать отцу. Ляг в больницу. Ещё немного - и ты просто умрёшь!
Ты думаешь, мой отец не видел, детка? Ему просто слишком похуй, чтобы он заметил. Он не видел моего состояния в двенадцать, так почему он должен видеть это сейчас?
Но я молчу.
Чашка падает и разбивается. И меня не остаётся сил, чтобы её держать.
Если я сейчас не вколю себе как минимум семь кубиков обезболивающего, - замечаю я, - тебе точно придётся меня откачивать.
Тебе не стоит беспокоиться, - говорю я, - со мной всё в порядке. Я не изнеженная девчонка, так что перестань.
И она говорит:
- Я знаю, что тебе не нужно сочувствие. Или жалость. Ты ведь ненавидишь, когда к тебе привязываются. Ты этого боишься. А потому отталкиваешь от себя людей самым болезненным способом - правдой. Только вот знаешь, ты лишь пытаешься. И у тебя почти никогда не получается. Потому что только полный дебил может не заметить того, насколько ты обо всех заботишься. Правда дебилов нынче много.
- Ух ты, - язвительно замечаю я, - я прямо мать Тереза. Причислите меня к лику святых, а то я обижусь! Не делай из меня нечто лучшее, чем я есть.
Я встал и ушёл.
Больше ничего не помню. Вот сейчас очнулся дома с сигаретой в руках и в кресле.
Мне нужен виски.
Заебало.
Мне нужна передышка.
А потом всё снова будет хорошо.
Так что я действительно не желаю ничего слышать об этом.
Мне не нужны ваши комментарии по этому поводу.
Просто нужно было излить душу.
Ещё чуть-чуть и я снова стану собой.
Только вот дотянусь до этого чёртово виски.